Позавчера они подсели на ужине к Антонову, шуганув остальной молодняк за другой стол. Самохвалов и Кошкин напротив, Стеценко с правого бока. Звякнули жестяные тарелки с пайкой масла.
Жевать холодные макароны стало невыносимо. Во рту пересохло.
- Как служба, боец? - скаля ровные крупные зубы, подмигнул Кошкин.
Антонов кашлянул в кулак и хриплым голосом заученно ответил:
- Вешаюсь.
Кошкин заржал, забарабанил пальцами по темному дереву стола, подмигивая друзьям.
- А сколько дедушкам осталось? - сдвинул домиком белобрысые брови Стеценко.
“Рыбу съели - день прошел” - вспомнил Антонов выученную в карантине присказку и отрапортовал:
- После ужина будет двадцать один.

“Вроде, обойдется без доёбки”, - промелькнула надехда.

Самохвалов растянул толстые губы:
- На, душара, маслица от дедушек, - ковшеобразная ладонь придвинула пайки.
Антонов быстро размазал все три бледно-желтые шайбочки по серому ломтю хлеба. Вопросительно глянул.
- Ешь, ешь, - разрешающе кивнул Самохвалов.
Антонов начал жевать бутерброд, запивая остывшим, приторно-сладким чаем. Беспокоило то, что троица, выполнив ритуал “стодневки”, не уходила, а напротив, пристально его разглядывала.
Самохвалов - спокойно и внимательно.
Кошкин - бегая глазами по его лицу.
Стеценко- тупо и равнодушно.
“Нет, доёбка все-таки будет”.
Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Кошкин, ёрзая всем телом по лавке и постукивая ладонью по столу, отрывисто произнес:
- Слышь, боец... Тут такое дело... Ты у нас умный, студент, в университете учился... Твой призыв тебя уважает. Это правильно, это ты молодец. Послужишь маленько - крутым дедом станешь, круче нас, бля! - озираясь на товарищей, затрясся мелким смехом Кошкин.
“И чего он ржет все время? Без остановки ведь ржет, даже во сне иногда. Может, болезнь это какая-нибудь психическая?” - с грустью подумал Антонов, но его мысли были прерваны голосом Самохвалова:
- Короче так, служивый. Ты парень ничё, я к тебе давно приглядываюсь. Службу шаришь, тормоза не включаешь. Пацан ты вроде толковый. Сержантом хочешь быть? - Самохвалов искоса глянул на собственные лычки, перевел взгляд на Антонова, подмигнул.
Антонов слабо улыбнулся в ответ:
- Послужу - посмотрим, товарищ сержант. Сейчас мне о лычках мечтать по сроку службы не положено.
Стеценко довольно хмыкнул.
Кошкин же юлой завертелся на лавке:
- Шарит, шарит боец, бля! Не ошиблись в пацане мы!
Сержант поднял ладонь с растопыренными пальцами-сардельками. Кошкин умолк. Самохвалов сцепил руки перед собой и повращал большими пальцами, задумчиво глядя на них. Наконец поднял взгляд.
- Это ты, боец, правильно сказал. Там видно будет. А пока... - Самохвалов расцепил пальцы, вытянул руки вверх и с хрустом, слышимом даже сквозь гул столовой, потянулся. - А пока назначаю тебя старостой твоего призыва в нашем взводе. Будешь вроде как сержант над ними. Мне помогать.
Антонов отложил недоеденный хлеб. С трудом проглотил комок. Ворот гимнастерки больно врезался в шею. Это новаторство в положении о воинских званиях не сулило ничего хорошего.
- Что делать надо? - вопрос прозвучал сдавленно, будто Антонова душили.
- Служить, сынок, как дед служил, - подал голос Стеценко.
- А дед на службу хуй ложил! - тотчас подхватил Кошкин и затрясся, завертелся, ударяя в раскрытую ладонь кулаком. Тявкающий смех перешел в тонкие всхлипывания.
“Больной, точно - больной”, - с сожалением посмотрел Антонов на старослужащего.
- Что делать, говоришь? - Самохвалов пожал плечами. - Да ничего особенного, так, по мелочи... Что скажем, то и делать. Ну а мы тебя в обиду не дадим. Хавчика, если надо, подкинем, курева там... Ты не боись, стучать на своих тебя никто не заставляет. Да мне и на хер это не надо, я не взводный и не ротный. Это кускам да шакалам подавай: кто, да что, да как...
Сержант сплюнул под стол. Огляделся. Столовая наполовину опустела. С мойки доносился грохот посуды.
- Так, рубай быстро хавчик, через пять минут построение, - Самохвалов приподнялся из-за стола.
Кошкин и Стеценко встали. Линялые хэбэшки расстегнуты до груди, пилотки за ремнём, руки в карманах ушитых галифе, голенища сапог подвернуты.
Гордость и краса Советской Армии.

- Так что делать-то надо, товарищ сержант? - быстро дожевывая хлеб, тоже поднялся Антонов, собирая на поднос пустые тарелки.
Самохвалов оперся о стол. Дунул, оттопырив нижнюю губу, на чуб, свисающий на глаза.
- По пятерке с зарплаты со своих собирать будешь, плюс по чирику сверху , с каждого в месяц. В фонд помощи дембелям Советской Армии, так сказать. Вам, духам, деньги ни к чему, в чипок вам ходить не положено...
- Домашние пирожки еще не высрали, - встрял хохочущий Кошкин.
Стеценко гулко ухнул.
Самохвалов кивнул.
- Вот именно... А нам, сам понимаешь, за два года отъесться- отпиться надо, с ветерком до дому прокатиться... Старших надо уважать, старшим надо помогать. Да ты не бзди, и своим скажи, чтоб не жидились. Будет и на вашей улице праздник...
- “Дембель неизбежен, сказал салага, вытирая слезы половой тряпкой”, - блеснул эрудицией Стеценко.
Антонов знал, что у этого туповатого колхаря целая записная книжка подобных афоризмов. И про овес и глаза лошади, и про вырванные страницы из книги жизни, и про ефрейтора и дочь-проститутку, и тому подобная муть.
- Я этого делать не буду, - услышал Антонов собственный голос. Руки предательски дрогнули, посуда на подносе задребезжала. Антонов поставил поднос на стол, выпрямился, костяшки сжатых пальцев побелели.
- Деньги если нужны, собирайте сами, или другого ищите. А я не буду, - Антонов говорил четко, с расстановкой, злился только на слишком уж звенящий голос.
Немая сцена длилась недолго.
- Не понял борзости, воин, - короткопалой рукой Стеценко схватил Антонова за ремень. Притянул, одновременно коротко и резко ударив носком сапога по голени.

От пронзительной боли померкло в глазах.

- Ах-ты-сука-блядь-душара-охуевшая-по-хорошему-падла-не-хочешь! - блатной скороговоркой захлебнулся Кошкин.
Верхняя губа его подобралась вверх. Зубы оскалились.
- Толян, дай фанеру пробью душаре! - Кошкин отвел за плечо кулак, изготовился.
- Отставить! - вдруг по-уставному скомандовал Самохвалов. - Не здесь, зёма… Не сейчас.
Рот его зло кривился.
- Значит так, - медленно произнес сержант, сунув ладони за ремень. - Тебе пиздец. Ты, боец, залез в большую залупу. Не оправдал доверия. Ну, как хочешь... Теперь будем разговаривать с тобой только на “вы”.
- Выебем, Высушим и Выбросим, - красная физиономия Стеценко глумливо расплылась.
- В казарму - бегом марш! - неожиданно заорал Самохвалов, вытаращив глаза.

Схватив поднос, Антонов бросился через мойку на выход, стараясь не поскользнуться на блестящем от жира полу...

Два дня его не трогали. Словно ничего не случилось. Даже пришла нелепая, наивная по-детски мысль, что про него забыли, все обойдется и все будет хорошо...

В чем был - в майке и трусах, его проволокли по “взлётке” и, выставив дневального со шваброй из туалета, швырнули на длинный ряд умывальников.
Острый край раковины рассек ему бровь.
Били, стараясь не попадать по лицу, когда Антонов падал, рывком поднимали и били снова. Били по очереди, отдыхая.
Потом забившегося в угол Антонова пинали уже все вместе, куда придется, Самохвалов лишь сдерживал входящих в раж Кошкина и Стеценко.
Устали. Выдохлись. Покурили у распахнутого окна над лежащим салагой и пнув для порядка еще пару раз, отправились спать.

Антонов пролежал еще минут десять, прижавшись щекой к холодным клеткам кафельного пола. Холод вбирал в себя боль, словно обширный компресс.
На миг Антонову показалось, что он не лежит, а, приклеившись животом и щекой к уходящей бесконечно ввысь и в бездну стене, висит посреди голубовато-зелёной пустоты.
Было уютно, прохладно и безмятежно.

Вспомнилась почему-то мама в желтом сарафане и соломенной шляпке посреди покошенного луга. Ему, Антонову, пять лет, он на пригорке и мама машет ему рукой. С высоты мама совсем маленькая, и он несется по склону во весь дух, сердце обмирает от скорости. “Сашенька, потише, сыночек!” - сквозь ветер в ушах и собственный топот слышит он мамин крик, но все хорошо, мама, вот он я, счастливо смеётся Антонов и мама ловит его на руки и они кружатся в сочном, вкусном, пронзительном запахе луга...

- Слышь, Санёк, вставай, чё ты...
Стена, на которой так хорошо было Антонову, опрокинулась и превратилась в сортирный кафель. Луговой аромат сменился острым запахом хлорки. Боль наливалась, заполняя тело. В ушах звенело. Было мокро.

Антонов открыл глаза.

Дневальный, Пашка Разомазов, на призыв старше, тормошил его за плечо.
- Ты чё, Санек, ты жив вообще? Воды дать? - облегченно спросил Разомазов, видя, как Антонов приподнялся на локте и привалился спиной к холодной батарее.
- Ты вот чего, - Разомазов оглянулся на дверь. - Ты умойся щас, и в бытовку иди. Я там форму твою принес, на подоконнике она. Только свет не включай. Оденься, посиди часок, покури, я дам. Пусть уроды уснут на хер. Потом ты ложись. За что тебя так?

Антонов сплюнул бурой слюной и с помощью дневального поднялся. Начала колотить крупная дрожь. Разбитые губы не слушались. Оперся о подоконник, глотнул ночного воздуха. Глянул вниз, на трусы. Так и есть. Обмочился. Чёрт, когда же? Когда пинали, или потом, когда отрубился?
Разомазов перехватил его взгляд.
- Не говори никому, - прошепелявил Антонов.
Половины переднего зуба, нащупал он языком, не было.
Разомазов кивнул:
- Ясен перец. Ничё, ничё, меня бы если так пиздели, вообще не знаю, что было бы. Ничё, Санек, давай... Я на тумбочку, а ты давай...

Дневальный выскользнул из туалета, притворив за собой дверь. Антонов снял трусы, прополоскал их под краном, тщательно выжал, и влажные, надел. Умылся, втягивая воду разбитым носом. Сплюнул несколько раз. Когда вода из красной стала, наконец, бледно-розовой, вытерся майкой и вышел.

Тускло освещённая “взлетка” уходила в темноту спального помещения. Справа, из приоткрытой двери ленинской комнаты, доносился храп дежурного по роте сержанта Деревенко.
Напротив входа полусидел на тумбочке Разомазов, читая мятое письмо. Пашка протянул три сигареты и махнул рукой в сторону бытовой.

Взяв сигареты, Антонов, осторожно ступая, подошел к двери бытовой комнаты и стараясь не скрипеть, потянул ее на себя.
В бытовке было темно, лишь слабый свет сквозь стекло двери проникал внутрь. Минуты две Антонов привыкал к темноте. На смутно белеющем подоконнике разглядел комок своей формы - китель и брюки.

Нащупал в кармане брюк спички, закурил.
Онемевшие и распухшие губы не слушались. Затушил сигарету щипком пальцев.
Включил утюг, выждал минуту, вновь снял трусы и прогладил, высушивая. Оделся. Неожиданно в носу набрякло и захлюпало, вытер рукой и даже в темноте разглядел темную полосу на тыльной стороне ладони. Опять пошла кровь. Из кармана кителя достал сложенный вчетверо носовой платок и запрокинув голову, прижал к носу.
На гражданке платком Антонов не пользовался никогда: сморкался, по отцовскому примеру, зажав пальцем ноздрю. Мама лишь огорченно махала рукой, повторяя без конца про яблоко и яблоню. Так и не приучила к платкам.

Внутренний Устав предписывал обязательное наличие двух иголок с нитками защитного (или черного) и белого цветов, расчески и носового платка. Лоскут подшивы успешно сходил за платок на утренних осмотрах, серея с каждым днем от солдатского пота и пыли марш-бросков.

На присягу приехала мама. Маленькая, растерянная, в сером костюме, с лукошком земляники и спортивной сумкой, битком набитой продуктами. Сидели на скамейке в спортгородке. Земляника от жары раскисла, мама виновато улыбалась, жалела, что не довезла, предлагала выбросить. Саша цеплял, сложив пальцы лодочкой, теплую темно-красную массу и отправлял ее в рот, жмурясь от винного запаха...

- Это покупная или батина? - спросил Антонов, облизывая пальцы. Лукошко заметно опустело.
Мама улыбнулась, морщинки, ранее Антонов не замечал их, лучиками пробежали от глаз к вискам:
- Папа высаживал, это самая первая. Все переживал, что не поспеет. Да видишь, перезрела даже, раскисла совсем по дороге. Глянь-ка, перепачкался весь, - мама покопалась в сумке и достала маленький, меньше тетрадного листа, голубой в белую клетку платочек.
Вытянув губы в трубочку, провела платком вокруг рта сына.
- Мам, ну как маленького ты меня... Дай, я сам, - Антонов осторожно вынул из пальцев мамы мягкий квадратик, вытер губы, пальцы.
Платок пах пудрой и еще чем-то.
Чем?

Мамой, понял Антонов.

- Ты-то опять, небось, рукавом вытираешься, да по отцовски, в пальцы... Похожи-то как, особенно в форме.... Я ж с отцом твоим когда познакомилась, он в самоволку бегал... Ты не бегаешь?.. – заглянув ему в глаза, с тревогой спросила мама. - Смотри, в армии это нельзя, накажут командиры. Оставь, оставь себе, будет запасной, - махнула она рукой, глядя на протянутый сыном платок.

Антонов выбросил замызганный кусок подшивы под скамью. Голубой платок аккуратно сложил и убрал в левый внутренний карман.
Мама развязывала пакет с пастилой.
Сын, кусая губу, отвернул лицо.
Кровь удалось остановить почти сразу. Глядя на потемневший почти до краев платок, Антонов вдруг прижал его к лицу и беззвучно, только задрожали погоны, заплакал.
Боль, тоска, унижение, страх - все прорвалось в давно забытом ощущении плача. Вышло, как гной, как болезненный пот.
Антонов сел на пол, подтянув колени к груди. Какое-то время просто смотрел в темноту.Затем спрятал платок в карман, снова закурил, глубоко вдыхая горький дым “примы”.
Боль начала проявляться, заливать тело и голову... Мутило, в ушах стаял неровный, то нарастающий, то сходящий почти на нет шум.
Заставил себя докурить. Отбросил «бычок» в угол комнаты.
Минут десять сидел, прислушиваясь к звенящей тишине внутри себя.
Поднялся, опираясь о стену.
Заметил красный глазок индикатора невыключенного утюга. Выдернул штепсель из розетки и взявшись за ручку, взвесил прибор в руке. Перевернул вниз острием, пару раз взмахнул вверх-вниз. В полсилы стукнул по гладильной доске.

Удар вышел глухой и тяжелый. Стальной клюв оставил ощутимую даже сквозь покрытие доски вмятину. Намотал провод на кисть, ручка крепко прижалась к ладони. Приоткрыл дверь бытовки.

Деревенко по-прежнему храпел в ленинке, на тумбочке никого не было. Судя по плеску воды и стуку швабры, Разомазов драил сортир.

Неслышно ступая босыми ногами, Антонов прошел в спальное помещение, окунаясь в густой дух спящей сотни молодых тел.
Пятый ряд от конца, крайняя койка у прохода. Накрыт с головой.
Держа утюг за спиной, левой рукой Антонов откинул одеяло с головы спящего.

Самохвалов спал на боку, подложив ладонь под щеку. Губы бесформенно оплыли, на подушке темнело пятнышко слюны. Дышал сержант ровно и спокойно. Стриженый висок отчетливо белел перед Антоновым.

Антонов огляделся.
Пост дневального пустовал. В дальних рядах кто-то беспокойно ворочался во сне, слегка постанывая. Тут и там раздавались переливы храпа.

Самохвалов совсем по-детски чмокнул губами и вздохнул.

“Главное - с первого раза. Не промахнуться. Если что - добавить пару раз еще”, - клюв утюга завис в сантиметре от сержантской головы.
Примерившись, как делал это не раз при колке дров, Антонов, сглотнув горькую слюну, взмахнул утюгом.
- Мама... - вдруг отчетливо произнес Самохвалов.

Намотанный на руку провод не дал утюгу выпасть на пол. Антонов отпрянул. Сердце бешено заколотилось, язык ватно застрял в горле.
Самохвалов чмокнул губами вновь и повернулся, скрипя пружинами, на другой бок. Стараясь не дышать, Антонов приблизился к койке сержанта и перегнувшись, заглянул ему в лицо.
Сержант безмятежно спал. Рот его приоткрылся и улыбался.

Антонов хорошо помнил мать Самохвалова. Часть была режимная, периметр строго охраняем. Увольнительных не давали. Кругом болота, до ближайшей деревни - семь километров. Гостиницы в военгородке не было. Лишь на дни присяги, опечатав нужные объекты и усилив охрану, разрешали родителям побродить с сыновьями по части от КПП через стадион до столовой, посмотреть, где их детям предстоит провести два года.

Мать Самохвалова ездила, пользуясь случаем, раз в полгода, на каждый “день открытых дверей”. Ездила издалека, откуда-то из-за Урала, почти неделю добираясь до сына. Антонов видел ее, конечно, лишь на своей присяге. Запомнилась ему эта пара - тоже сидели на стадионе спортгородка - рослый, под два метра сержант, старательно хмурящий брови (Антонов еще не знал, что видит своего будущего замкомвзвода), и щуплая, в ситцевой пестрой косынке женщина, не отводящая глаз от сына, совсем старушка по сравнению с его, Антонова, мамой.
Морщинистой маленькой рукой мать распихивала по карманам сержанта карамельки. Сержант смущенно хмурился. Мать улыбалась, кончиками пальцев гладила его щеку...

Вернувшись в бытовую комнату, Антонов освободил кисть от врезавшегося в нее шнура и поставил утюг на место. С трудом пошевелил пальцами. Прижался лбом к холодному окну. Начинало светать. Простоял у окна до подъема, глядя на темные контуры деревьев. Между разрывами туч виднелось светлеющее небо. Деревья тревожно качались и что-то шептали, но ветер мешал разобрать слова.
Наступала осень. Шел третий месяц службы Саши Антонова.